Полковник, мысленно распрощавшись с запоротым на корню сном, трясущимися руками забил косяк ростовской дури, завезённой намедни добрым Гэндальфом (замаскированным норвежским шпионом, вынюхивающим в местных краях стратегические залежи селёдки), пыхнул и сразу подобрел, обратясь к вошедшему Росинанту с высоко поднятыми в приветствии руками:
- Превед, конег! Чего надобно?
- Отбился я от хозяина... Почему меня никто не любит? - грустно промямлил эмо-Росинантег.
Ростовская дурь начисто снимала у полковника вопрос о том, почему это конь говорит с правильным латышским акцентом.
- О-о, ты говоришь по-латышски! - оживился Смуртус. - А не твой ли это хозяин ночевал у нас, такой благородный дон, похожий на достославного сэра?
- Да-да, он самый! - просиял конег. - Не подскажет ли любезный синьор, где же мне найти хозяина?
- Увы, кросафчег, твой хозяин утром пошёл искать тебя, вы разминулись... Однако, я покажу тебе направление, куда он мог пойти.
Полковник развернул карту местности и сунул под нос Росинанту.
- Значит, дывысь: вот от нашего лагеря идут две дороги. По первой лучше не ходи - она ведёт в страшную Совдепию, именуемую также Гопперландом. Там тебя сразу поймают злые гоперы, отлупят палками и запрягут пахать в спившийся совхоз на всю жизнь. А когда ты состаришься и не уже не сможешь трудиццо, они продадут тебя за ящик белой злым татарам в шапках киргизских, и те татары заделают из тебя национальное блюдо, именуемое "мастурба". Или "басурма"... (М-да, не знаем мы татарский язык, надо учить, промелькнуло в голове у полковника). А вот другая дорога: куда она ведёт, точно неизвестно, но рассказывал старина Гэндальф, что ведёт она далеко-далеко, прямо к шведскому социализму с человеческим лицом, где девки дают по 2.50 да ещё платят сами, а работать там и вовсе не надо!
- Ого, это же то что нужно! - возрадовался Росинантег, услышавший ответ на свои философские искания. Пане полковник, а расскажите же про этот дивный соцализм ещё!
- Давно это было, сказывал мне старина Гэндальф, - начал рассказ полковник, окутываясь облаком конопляного дыма. - Построил тот соцализм конунг Улоф из рода Пальме... Добрый был конунг. Не раз отрывал он вражьи дружины от хмельных скамей... При соцализме том всё стало на халяву, и наступил рай господень в его земле. Но злые жедаи, которые убили государя императора, завидовали этому, и подослали к Улофу шпиёна с нечеловеческим лицом, и тот шпиён подстерёг конунга и зарезал его в спину своим чёрным мясоделом. С тех пор стал ветшать шведский соцализм, хоть и живёт ещё... - Полковник под воздействием ростовской дури стал всё больше уходить в себя, мечтая о рае господнем, где девки с внешностью Александры Дальстрём подают тапки к дивану и платят за это 2.50. - В общем, конег, если у твоего хозяина есть голова на плечах, то пошёл он, скорее всего, этой дорогой. Ступай же за ним, и нагонишь его! - И полковник проводил Росинанта цитатой из саги великого скальда Адама Эрикса:

- Ride like a wind, fight proud, my son
You are defender God has sent...

Командарм Дубённый с интересом оглядел Росинанта.
- Хм, хороший конёк, однако! В хозяйстве пригодится. Бродил, говоришь?
- Так точно! - вытянулась в струнку жена, привыкшая к армейской дисциплине.
- Мдя, - задумчиво протянул командарм. - И чаво это ты тут бродил, зверушко...
Росинант, будучи конём эзотерическим, создал мыслеформу, прямиком перекачанную в мозг Дубённого, минуя вербальный аппарат. Мыслеформа сразу же трансформировалась в зримую третьим глазом голограмму, повествующую о поиске дон Кихота. Поскольку Дубённый уже изрядно был нагружен с утра доброй горилкой, удивления у него телепатические способности коня не вызвали, а мысль, подогретая креативными парами алкоголя, заработала в сторону обмозгования проблемы.
- Так-так, хозяина, значить, ищешь... Что-то знакома мне физигномия твово хозяина... Мать моя женщина! - изумлённо ругнулся командарм и бессильно осел на пень.
- Ты шо, коханый?! - забеспокоилась жена.
- Дык тут... Это... В общем, видение мне пришло, - забормотал Дубённый, опершись на Большую Железную Хромированную Металлическую Шашку из Стали. - Конь сей хозяина ищет... А хозяин-то, едрить его в качель - братан мой родный, шо сгинул лет 5 назад!
- Да ты шо, может, горилки обпился? - усомнилась жена.
- Ей те крест! То исть, не крест, конешно, потому как товарищ Ленин учит, что бога нет... В общем, бля буду, но то братан мой старшенький! Уехал он тогда, до войны ишшо, непутёвый, на заработки в Явропу, етить её через колено, да и сгинул там без вести. Люди гутарили, в Испании где-то сгинул. Дык вот, видение мне щас было, что жив он, здоров, и конь ентот - евойный! А звать теперь брата мово Мыколу как-то чудно, по-ихнему, не смог разобрать. Ну и дела! Эх, братец, где ж тебя носит?! Кады свидимся-то...

Владетельный барон, сэр Джон Джонсон, по благородному прозвищу Гранитная башка, третью неделю пил не просыхая. Дело, в общем-то, привычное, поскольку в благородном баронстве сэра Джона и во всех окрестных землевладениях других, не менее благородных баронов и графов, иных развлечений в ближайшие несколько недель не предвиделось. Две недели назад закончился Большой Турнир Десяти Земель, победу в котором и отмечал так бурно и длительно сэр Джон. После него дату следующего определить было проблематично, поскольку в поименованных «десяти землях», расположившихся вольготно в радиусе полутора десятков миль от фамильного обиталища сэра Джона, не осталось ни одного мало-мальски стоящего бойца. А нестоящие при одном упоминании имени благородного сэра Джона и его не менее благородного прозвища бывало, и мочили штаны от страха. Сэр Джон, как признанный боец на мечах, копьях топорах, кинжалах, дротиках, а также трактирных скамейках, оглоблях, булыжниках и кулаках прославился в равной степени во всех близлежащих замках и постоялых дворах. Ибо после каждой победы на турнире, сэр Джон, а также его болельщики из числа свиты и прихлебателей, а также те рыцари, которые в состоянии были после турнира и встречи с Джоновой могучей дланью стоять на ногах и передвигаться хотя бы с помощью оруженосцев, шли в ближайший кабак, чтобы отпраздновать победу. Праздник из кабака по мере истощения винных запасов постепенно перемещался в другой, и так вплоть до Джонсоншира - замка сэра Джона, куда, как правило, сэр Джон приезжал уже в одиночестве, порастеряв по кабакам всех своих благородных, и не очень, собутыльников. Поэтому за последние десять лет в замке сэра Джона так никто и не побывал, на трезвую голову приходить к нему в гости откровенно побаивались. Ну а в замке сэр Джон заливал за воротник до тех пор, пока не заканчивалось вино, а также деньги на него и все то, что можно было в кратчайшее время продать, обменять, или заложить. Тогда сэр Джон начинал задумчиво скрести благородный затылок в попытках выскрести дельную мысль и, если это ни к чему не приводило, рассматривал графики ближайших турнирных состязаний Десяти Земель (на турниры в другую, более дальнюю местность сэру Джону было откровенно лень ехать), и если и там ничего не светило, огорченно вздыхал, зевал, кряхтел, сопел и шел помогать крестьянам полоть свеклу, попутно убивая запахом перегара навозных мух и пролетавших птиц.
Утреннее похмелье в этот раз для сэра Джона было особенно мучительным. Голова раскалывалась, что было совсем не характерно для железного здоровья сэра Джона. Некоторые болтали, что свое прозвище сэр Джон получил за способность вставать бодрым и свежим после самой беспробудной пьянки. Хотя кое-кто полагал, что это прозвище сэр Джон получил после турнира позапрошлого года, когда его конь на полном скаку споткнулся, и сэр Джон вылетел из седла головой вперед, выбил при этом головой из седла противника, протаранил стенку трибуны, сложенную из толстенных досок, пробил ее и там застрял. После этого события шлем сэра Джона стал похож на не очень глубокую суповую миску, а на голове не осталось ни царапины, а поскольку противник сэра Джона после такого могучего удара головой так и не пришел в себя, то сэр Джон был объявлен победителем.
Сэр Джон крепко подозревал, что причиной похмелья стали два бочонка прозрачного, как слеза ребенка, сарацинского вина, которое привез с собой на последний турнир какой-то рыцарь из неизвестной страны. Понять его речь так никто и не смог, даже такой признанный полиглот, как оруженосец сэра Джона, а по совместительству, его менестрель, глашатай и мажордом Жан – лягушатник. А надобно сказать, что во всем фамильном владении Джонсонов с незапамятных времен- то есть как минимум лет сто, всех мужчин называли только Джонами. Причина такого решения канула в бездну времени, но оное решение свято соблюдалось, поэтому всех местных мужиков звали по прозвищам, чтобы не породить известного неудобства и путаницы. Так вот и Жан был когда-то Джоном, ибо был зачат в Джонсоншире за пару десятков лет до рождения сэра Джона, а по достижению пятнадцати лет был отправлен сэром Джоном-старшим во Францию для обучения грамоте и прочему политесу. Возвратился оттуда Лягушатник совершенно очевидно слегка тронувшимся умом, поскольку со дня возвращения перестал употреблять в пищу мясо и рыбу, а вместо этого ежедневно ловил на болотах лягушек и жаб и питался исключительно ими, ссылаясь на их чрезвычайные вкусовые качества, пользу и парижскую моду. По этой причине от Лягушатника всегда пахло тиной, а на подоле рубахи, мокром и зеленом, частично от болотной воды, а частично – от соплей, - Лягушатник был по причине постоянного лазания по воде простужен и использовал рубаху вместо носового платка, а подчас и вместо туалетной бумаги, в качестве бахромы болтались пиявки. Еще Лягушатник утверждал, что в совершенстве обучился французскому языку и еще нескольким другим, менее распространенным и в Джонсоншире кроме него, по этой причине, никому не известным. Из-за чего однажды случился конфуз с двумя рыцарями из французской земли, которые приехали на турнир и вздумали поговорить с сэром Джоном посредством применения лингвистических талантов Лягушатника. Впоследствии Лягушатник утверждал, что рыцари были то ли с дефектами речи, то ли вовсе косноязычными, только из речи рыцарей Лягушатник мало что понял, кроме бранных слов в свой адрес. После этого сэр Джон, под горячую руку счел рыцарей самозванцами и выгнал взашей с турнира, не забыв при этом отобрать у них оружие, деньги и лошадей. Позже, при пристрастном допросе с применением таких предметов дознания, как розги, выяснилось, что Лягушатник до Парижа так и не доехал, а все это время работал слугой в приграничном трактире, где нахватался от проезжающих иностранцев разных слов, иногда не понимая даже их значения, и единственное, что смог выучить, так это ругательства на паре десятков языков, что с успехом применял при знакомствах с селянками, выдавая ругательства за модные французские комплименты. Селянки от такого обхождения млели и пачками валились Лягушатнику в объятия, попутно отдирая от его рубахи пиявок.
Так вот, даже Лягушатник не услышал от того залетного рыцаря ни одного знакомого слова, несмотря на то, что рыцарь в расстройстве от того, что его не понимают, судя по интонациям в голосе, явно поминал по матушке всех окружающих. Отчаявшись найти общий язык взаимопонимания, сэр Джон решил обратиться к гербу рыцаря, ибо, как любой уважающий себя рыцарь, с детства знал гербы всех остальных известных рыцарей, а также городов и торговых союзов, а если чего и не знал, то всегда мог истолковать по изображению. Однако на щите рыцаря было намалевано нечто совершенно невообразимое, больше похожее на творение сумасшедшего маляра в виде клякс и разводов. Сэр Джон, предположив, что герб от дождя размазался и потек, не обращая внимания на гневные эпитеты рыцаря, поковырял ногтем поверхность щита, неосторожно отколупнув при этом одну из заклепок, однако, судя по качеству краски, перед ним был явно оригинальный рисунок. Так никто и не узнал, кто был этот рыцарь и откуда, а позднее, когда на ристалище от доброго саксонского удара по голове рыцарь отдал богу душу, то все его имущество, в том числе и те самые бочонки с вином, были беззастенчиво присвоены победителем - как нетрудно догадаться, им был сэр Джон.
Итак, сэр Джон поднял голову со стола, огляделся вокруг мутными и красными глазами и обнаружил у себя сильнейшую головную боль, после чего нетвердой рукой стал шарить по столу в поисках наивернейшего лечебного средства- остатков того самого яда, который и стал причиной болезни. В глазах у сэра Джона почему-то даже не двоилось, а пятерилось, так как он хорошо помнил, что бочонков было всего два, пусть даже и сорокаведерных, но сейчас перед его глазами их стоял целый ряд, к тому же еще и другого цвета. Сэр Джон попытался отогнать видение путем трясения головой, от чего последняя заболела еще сильнее, а вся проглоченная накануне сэром Джоном закуска дружно запросилась на волю. Видение же, несмотря на все усилия сэра Джона, осталось на месте.
- Добрый вечер, сэр Джон,- раздалось внезапно над ухом.
- Какой к дьяволам вечер, когда на дворе утро- слабо и неуверенно парировал Джон, пытаясь повернуть голову и высмотреть обладателя голоса, однако голова, крайне недовольная джоновыми потугами, в отместку заболела просто невозможно, окончательно парализовав волю сэра Джона к активным телодвижениям. Сэр Джон попытался увеличить обзор, открыв пошире глаза, однако открылся лишь один, второй оказался изрядно заплывшим. Сэр Джон отчаянно попытался вспомнить события предыдущего дня, но память застилала дымка коварного сарацинского пойла.
В это время неизвестный, видя отчаянное положение сэра Джона, решил ему помочь, в результате чего сэр Джон пробкой вылетел из-за стола, вздернутый за шиворот могучей волосатой лапой незнакомца и был прислонен к стене прямо напротив обладателя лапы. Сэр Джон попытался было возмутиться против такого неблагородного обращения со своей благородной особой и заехал кулаком в район мутного очертания головы незнакомца, однако тот легко увернулся и встряхнул сэра Джона так, что у него из карманов высыпалась вся мелочь, завалившаяся за подкладку еще с прошлого года.
- Ты на кого руку поднял, богомерзская скотина, - грозно вопросил голос в перерывах между трясками и добавил еще несколько таких выражений, что даже сэр Джон невольно покраснел и съежился. По этим выражениям он без труда признал святого отца Джона, отшельника из лесов близ Джонсоншира. Прозвища никакого преподобному Джону не дали исключительно из уважения к его сану и звали его просто- преподобный. Это вполне сходило и за прозвище в тех случаях, когда преподобный Джон по каким-то причинам вылезал из рясы и одевал светскую одежду. Рожа у преподобного была самая натуральная разбойничья, размеров он был совершенно неописуемых и прославился далеко за пределами славной Англии своей недюжинной силой, пьяными дебошами, а также, как ни странно, умом и сообразительностью. Причем, последние, не свойственные ему от рождения качества, он приобрел сравнительно недавно, несколько лет назад, когда после очередной трактирной пьянки тогда еще владетельный граф Джон, а не преподобный, проходя мимо церкви, увидел перебегавшую ему дорогу черную кошку и решил прибить сатанинскую скотину, для чего выдрал первый попавшийся булыжник, размером со среднюю наковальню и запустил в кошку. В кошку он не попал по причине сильного подпития, зато услышал за спиной сильный треск и, обернувшись, увидел, как с колокольни церкви, из фундамента которой он выдрал булыжник, прямо ему на голову летит немалых размеров церковный колокол. Голова у преподобного оказалась ничуть не слабее головы сэра Джона, и удар колокола выдержала, сам колокол при этом раскололся. Однако от этого удара в голове преподобного случились какие-то необратимые изменения, в результате которых он плюнул на рыцарскую жизнь и ушел в отшельники в леса, где время от времени отлавливал неосторожных браконьеров и воспитывал их посредством прочтения молитв и проповедей, половина слов в которых составляли крайне изощренные ругательства. Если же молитвы не помогали, то в дело вступал прославленный кулак преподобного, которым он вбивал в головы грешников свет истинной веры еще в Палестине. Время от времени отшельник выбирался из леса и осчастливливал своим присутствием какие-нибудь богословские диспуты, где громогласно всех перебивал и давал возможность святым отцам услышать новые матерные выражения, которые отцы нахваливали и педантично записывали, не имея физической возможности выгнать преподобного Джона взашей.
-Здравствуйте, преподобный,- выдавил из себя сэр Джон - не могли бы вы меня поставить на пол, а то как-то непривычно без доброго каменного пола под ногами- и тут же очутился задом на полу. Поднявшись на ноги, сэр Джон обнаружил у себя под задом остатки скамейки и трех раздавленных крыс, незаметно отпихнул их ногой в угол и поднял глаза. Преподобный возвышался над Джоном как гора, при этом от этой горы разило перегаром как от целой таверны, а под левым глазом красовался огромный синяк.
-Что уставился, между прочим, твоих рук дело,- рыкнул преподобный, - и не делай вид, что ничего не помнишь.
- А я и не помню,- обреченно сказал сэр Джон,- вообще ничего из того, что было вчера, не помню.
- Хватит притворяться вавилонской девственницей, может, и вот этого не помнишь, -и волосатая пятерня с грязными нестриженными ногтями сунула Джону под нос какой-то засаленный кусок пергамента. Джон сфокусировал свой блуждающий взор на строчках, благо умел читать и с удивлением узрел собственный почерк и собственную баронскую печать, присмотревшись сильнее, Джон покрылся потом и мурашками величиной с кулак, а копченый гусь, съеденный вчера, с новой силой стал стремиться наружу. Прочитав, Джон с усилием поднял глаза на преподобного и изобразил на небритой роже неземные муки. На пергаменте собственной рукой Джона было написано, что он добровольно отрекается от рыцарского звания, завещает все свое имущество церкви и дает обед постричься в монахи. «Ну все, допился», мелькнуло в голове у Джона, «а может мне все это снится?» и он попытался ущипнуть себя за нос, однако преподобный быстро разгадал Джонов замысел и молниеносно пришел ему на помощь, поставив такую сливу, что у Джона потекли слезы, размером с немелкий виноград.
- Святой отец, не могли бы Вы мне в общих чертах напомнить, какого рожна все-таки произошло вчера со мной, а если Вас не затруднит, то еще и позавчера и вообще с начала недели?- жалобно попросил сэр Джон, подперев ладонями буйную головушку.
На это святой отец с ехидной усмешкой поведал ему, что еще неделю назад, в очередной раз решив проверить благочестие своих прихожан, а также соблюдение ими поста, преподобный заглянул в обиталище сэра Джона, где последний активно нарушал пост всеми возможными способами. При виде преподобного, грозно нависшего над ломившемся от снеди и вина столом, сэр Джон в свое оправдание заплетающимся языком пробормотал, что во всем виновато проклятое сарацинское вино и тут же подвинул кружку с вином. Преподобный, осушив кружку, и оценив по достоинству крепость напитка, возжелал еще, на что сэр Джон с непередаваемой пьяной грустью заметил, что напитка осталось чуть меньше ведра, а больше в замке нет ни капли спиртного и денег для его покупки, после чего залился пьяными слезами. После этого еще не затуманенный винными парами мозг преподобного родил мысль, более присущую какому-нибудь купцу, или лавочнику. Преподобный выразил желание обменять остатки ценной и необычной в этих краях жидкости на более трививальное и прозаическое местное пиво, что и было незамедлительно проделано. В результате этой коммерческой сделки, в замке сэра Джона и появилось то количество бочонков, которое сэр Джон мог наблюдать после пробуждения. Когда же стало заканчиваться и это пиво, сэра Джона обуяла невероятная тоска и любовь ко всему окружающему. Джон от избытка чувств полез целовать и обнимать всю свою челядь, в особенности, кухарок и пастушек, досталось под горячую руку и проходившему мимо Лягушатнику, которого сэр Джон спьяну из-за его длинной рубахи принял за девку – насилу вырвался. А когда преподобный, сохранявший каким-то образом в своей большой голове остатки разума, попытался было отвратить сэра Джон от модного парижского извращения, именуемого однополой любовью, сэр Джон, не глядя отмахнулся пивной кружкой и по неосторожности разбил ее о голову преподобного, от чего тот тут же погрузился в сон и пропустил окончание пьянки. А когда преподобный проснулся, то обнаружил сэра Джона мирно спящим на столе, а возле него в луже разлитого пива лежал тот самый пергамент, вчитавшись в который, преподобный и решил разбудить сэра Джона для получения объяснений.
К концу повествования в голове сэра Джона начали появляться просветленные места, а головная боль стала куда-то пропадать, после чего сэр Джон отважился поскрести свою многострадальную голову в районе затылка, в поисках ответа на все мучавшие его вопросы. Однако не выскреб ничего, кроме трех сонных вшей и пары пригоршней соломы, которая успела уже пустить корни. Причин, побудивших сэра Джона к такому непредсказуемому шагу, после совместных мозговых усилий так и не удалось обнаружить. Зато обнаружили остатки пива в одной из бочек и туту же употребили, после чего сэр Джон воспрял здоровьем окончательно и выразил желание уничтожить зловредный кусок пергамента, чему неожиданно воспротивился преподобный .
- Понимаешь, сэр Джон, такими вот обетами направо и налево не разбрасываются,- вещал преподобный, - лично я полагаю, что это знак свыше, такой же, как был в свое время дан и мне, -и размашисто перекрестился, неосторожно смахнув при этом со стола подсвечник. Подсвечник упал прямо на кучу соломы, которую сэр Джон незадолго перед этим выгреб из прически и немедленно ее поджег. Однако оба Джона на это не обратили ни малейшего внимания, продолжая спорить. Когда уже спорщики перестали друг друга замечать из-за густой пелены дыма, сэр Джон соизволил обернуться в сторону источника задымления и обнаружил там горящую портьеру. Сэр Джон уже собрался крикнуть «пожар», когда вспомнил, что в замке огонь залить, вероятнее всего, уже нечем, т.к. все запасы спиртного были уже выпиты им самим, а запасы воды уничтожены страдавшим от похмелья преподобным. Отчаявшись, сэр Джон решил обратиться за помощью к преподобному, который продолжал что-то вещать о вопросах веры, при этом из монолога преподобного время от времен вырывались мало религиозные слова. При этом преподобный не обращал никакого внимания на окружающую действительность, в том числе и на самого сэра Джона, оравшего изо всех сил, но выйти из-за стола так и не решившегося по причине боязни потеряться в густом дыму окончательно. Сэр Джон, рассвирепев, набрал полную грудь воздуха вперемежку с дымом и копотью, желая поспорить в децибелах с церковным колоколом, но, поперхнувшись, закашлялся и обратил внимание на стоявшую перед ним кружку, прискорбно сухую. Брошенная сэром Джоном кружка в район контуров преподобного, еле видневшихся в дыму, возымела свое действие- преподобный, войдя в реальный мир, со второй попытки сфокусировал свой взор на сэре Джоне и языках пламени за его спиной. Реакция преподобного на мутную фигуру в клубах серого дыма, с огненными крыльями за плечами была вполне предсказуема - желая посрамить Диавола, каким ему предстал сэр Джон, тот обильно выругался в сторону сэра Джона, сопроводив ругательство несколькими церковными терминами, попытался встать, но не смог. После чего, отчаявшись добраться до другого конца стола, преподобный смачно плюнул в сторону сэра Джона. Увидев летящую в его сторону огромную каплю, сэр Джон с достойной реакцией прыгнул под стол, после чего капля, просвистев над столешницей, обрушилась на горящую портьеру и благополучно ее залила. Сэр Джон вдохновенно бросился к единственному окну, распахнул его и долго с наслаждением дышал пропитанным запахом навоза воздухом.
Надышавшись вволю, Джон вернулся обратно к столу и обнаружил на нем мирно спящего преподобного, последнее усилие которого, очевидно, отняло у него все остатки сил. Подойдя к нему, сэр Джон с удовольствием отвесил хорошего тычка в ухо, на который преподобный отреагировал зевком и переворачиванием на другой бок. Сэр Джон ухмыльнулся и отвесил еще один не менее замечательный тычок, уже в другое ухо, от которого преподобный укатился под стол, не переставая при этом храпеть. Сэр Джон, сплюнув, уселся на пустую бочку, воровато оглянулся на преподобного, схватил со стола злополучный пергамент и попытался его изорвать в мелкие клочки, но не тут-то было- пергамент почему-то не поддавался, хотя и имел вид довольно ветхий и тщедушный. Сэр Джон бросил проклятую писульку на пол и стал с ожесточением топтать ее своими сапожищами, топая с такой силой, что высекал из камня пола своими подкованными подошвами искры, от чего злополучная солома не замедлила снова загореться. Радостно взревев, сэр Джон бросился раздувать огонь, а потом бросил туда пергамент и остатки портьеры. Когда же все это прогорело, сэр Джон, поворошив для порядка золу, обнаружил в самом внизу пергамент, нисколько от огня не пострадавший. Сэр Джон окончательно погрустнел, уверившись в нерушимость собственного благородного слова и пнул совершенно не повинную ни в чем скамейку, которая почему-то ударилась прямо в голову мирно спящего преподобного. Тот моментально взвился в воздух, прихватив с собой стол, под которым лежал, схватил его и, не открывая глаз, стал размахивать им вокруг себя, крича что-то про неверных. Примерно минуты через три такой бурной активности, преподобный открыл глаза и смущенно опустил остатки стола на пол, пробормотав что-то слегка напоминающее извинение.

Эх, жаль что продолжение пропало =(
А может действительно рукопуси не горят, и осталась полная копия на каком-то клочке пергамента?

---Добавлено спустя 1 минуту 51 секунду---


Ой. Давай вываливай сюда ;))

Даа, прям как Ленин на тюрьме труд накатал!

Жаль, что полностью не сохранилось...